|
|
Биография Евгения Евстигнеева 9 октября 1926 года родился в Нижнем Новгороде Евгений Евстигнеев родился 9 октября 1926 года в Нижнем Новгороде. Родители Евстигнеева были простыми рабочими. Александр Михайлович был металлистом, а Мария Ивановна — фрезеровщицей. В шесть лет Евгений остался без отца, Мария Ивановна второй раз вышла замуж. Отчим Евгения умер, когда мальчику было семнадцать. До войны Женя успел окончить семилетку и в 1941 году пошёл работать электромонтёром. Это был тяжелый труд с короткой передышкой на сон. Позже Евгений рассказывал: «Рядом со мной работали взрослые люди и много моих ровесников — такие же подростки в замасленных тужурках, худые, полуголодные, с не по—детски серьезными глазами, в которых часто таилась и грусть и боль: с фронта приходили невеселые новости, кто—то получал похоронки». В 1944 году Евстигнеев поступил в студию при Драматическом театре имени Горького. Но мама Евгения приняла все меры, чтобы сорвать его планы. Она пришла на прием к начальнику кадров и упросила его не отдавать сыну документы. И тот пошел навстречу матери. После того, как завод не отпустил Евгения, и он не смог начать учебу, Евстигнеев начал в свободное от работы время играть в любительском драмкружке и в самодеятельном джазе. Руководитель кружка Виталий Соколов уделял ему особое внимание. Семь километров от клуба до дома они проходили вместе, обсуждая репетиционный процесс, Соколов рассказывал ученику то, что знал об истории театра. Евстигнеев позже рассказывал: «Это были первые мои театральные университеты, первое прикосновение к таинству, постигать которое — тогда я об этом и не подозревал — придется мне всю свою жизнь». Евгений Александрович был очень музыкален, виртуозно играл на гитаре и рояле. Однажды, в 1946 году в кинотеатр, где в составе джаз—оркестра Евстигнеев играл в качестве ударника, пришёл директор Горьковского театрального училища Виталий Лебский. Директор хотел посмотреть именно на Евстигнеева, который играл так самозабвенно, что приводил публику в неописуемый восторг. После того как оркестранты отыграли очередную композицию, Виталий Лебский подошёл к Евстигнееву и спросил: «Молодой человек, не хотите ли вы стать драматическим актёром?» Евстигнеев ответил: «Я не знаю». — «Тогда вот вам мои координаты, и я жду вас у себя», — продолжил Лебский и вручил бумажку с адресом училища. Когда спустя два дня Евстигнеев пришел по указанному адресу, Ленский встретил его радушно, предложил выучить какую—нибудь басню и сдать экзамен. Через несколько дней Евгений был зачислен на первый курс училища. После окончания училища Горьковский ТЮЗ предложил работу Евстигнееву, но его это предложение не заинтересовало, и он уехал во Владимир, где начал работать в Театре имени Луначарского. Проработав там три года, он сыграл 23 роли и открыл в себе яркий талант великолепного комического артиста. Публика начинала хохотать при его появлении на сцене, каждый жест Евстигнеева усиливал производимый актером эффект. Чтобы не зацикливаться на амплуа комика, актер снова решил учиться. Он поехал в Москву, на вступительном экзамене в Школу—студию МХАТ трагическим тоном началчитать: «Шекспир. Монолог Брута… Римляне, сограждане, друзья!..» И через паузу: «Извините, забыл…» Тем не менее, Евстигнеев был принят сразу на третий курс, где оказался самым старшим — к моменту поступления ему было 28 лет. Выпуск Школы—студии МХАТ 1956 года (руководитель курса - П. В. Массальский): С ним на курсе учились Доронина, Басилашвили, Козаков и Галина Волчек, впоследствии ставшая его женой. Волчек вспоминала: «Вдруг среди нас на лестничной площадке встал до дикости странный парень. Стоял он очень прямо, по третьей балетной позиции — руки висели по бокам, одна чуть согнута, мизинец левой руки с ногтем был оттопырен, из—под брюк виднелись желтые модельные ботинки с узором из дырочек. Голова была без пышной шевелюры, на правой руке висел плащ, именуемый «мантель», и, время от времени кидая в урну свой согнутый «Беломор» и видя проходящую мимо какую—нибудь студентку, он, как бы прочищая глотку, как это делают певцы, говорил: «Розочка, здрасте!» Он произносил именно «здрас—сте», нажимая на букву «с» и пропуская все остальные, называл всех женщин «Розочка», потому что в его представлении именно так должен был стоять, говорить и действовать светский лев, интеллигент и будущий столичный артист». В 1956 году Евстигнеев был принят во МХАТ. К этому времени Ефремов и его единомышленники готовились к открытию нового театра. Шли постоянные репетиции «Вечно живых», спектакля, которым открывался первый сезон «Современника». Встреча с Ефремовым определила всю дальнейшую театральную судьбу Евстигнеева. В том же 1956 году Евстигнеев получает первую роль в кино — эпизод полковника Петерсона в фильме «Поединок». На съемках он сильно смущался, забывал текст, и коллеги немилосердно подтрунивали над дебютантом. В 1960 году Евстигнеев сыграл свою звездную роль в театре — короля—жениха в спектакле «Голый король», который имел оглушительный успех. В Москве появились очереди, в которых выделялись люди с плакатами: «Куплю лишний билет на «Голого короля». Но пресса писала: «В ванне хочется помыться после этого спектакля…» Распространялись слухи о закрытии «Современника». Но пришедшая на пост министра культуры Фурцева относилась к театру лояльно. Брак Евгения Евстигнеева и Галины Волчек вызвал неоднозначную реакцию окружающих. Галина Волчек вспоминала: «Вдруг в моей жизни появился великовозрастный выпускник Школы—студии МХАТ: старше меня на семь лет и деревенского происхождения. Он разговаривал так, что некоторые обороты его речи можно было понять только с помощью специального словаря (например, «метеный пол» в его понимании — пол, который подмели, «беленый суп» — суп со сметаной, «духовое мыло» — туалетное мыло и т.д.). Внешне мой избранник выглядел тоже странно: лысый, с длинным ногтем на мизинце, одет в бостоновый костюм лилового цвета на вырост (а вдруг лысеющий жених вытянется), с жилеткой поверх «бобочки» — летней трикотажной рубашки с коротким рукавом, у воротника поверх «молнии» величаво прикреплялся крепдешиновый галстук—бабочка. Таким явился Женя в мой дом. Поначалу папа пребывал в смятении, потому что поддался влиянию няни, которая прокомментировала внешность моего избранника словами: «Не стыдно ему лысым ходить, хоть бы какую—нибудь шапчонку надел…» Я же вела себя независимо и по—юношески радовалась своему внутреннему протесту против родительского стереотипного мышления. Но мной двигал не только протест, я хотела быть рядом с Женей еще и потому, что испытывала к нему целый комплекс чувств. Меня привлекала его внутренняя незащищенность. Я испытывала в некотором роде и что—то материнское, потому что он был оторван от родительского дома, от мамы, которую любил, но которая в силу обстоятельств дала ему только то, что могла дать, а Женин интеллектуальный и духовный потенциал был гораздо богаче. И самым важным было для меня то, что я сразу увидела в нем большого артиста, а потому личность… Несмотря на всякие разговоры, мы поженились. Сначала был психологически сложный период в отношениях с моим отцом, его новой женой и моей няней (а жили мы все вместе в одной квартире). В какой—то момент, когда обстановка уже накалилась до предела, я заявила со свойственным мне максимализмом: «Мы уходим и будем жить отдельно!» И мы ушли практически на улицу. Какое—то время нам приходилось ночевать даже на вокзале. Мы восемь раз переезжали, потому что снимали то одну, то другую комнату, пока не получили отдельную однокомнатную квартиру. Из—за такой бездомной жизни у нас не было ни мебели, ни скарба. Со временем папа полюбил Женю, уважал его и снимал во всех своих фильмах, хотя бы в маленьком эпизоде. Да и няне Женя оказался близким по духу и восприятию жизни. Позже она так и не смогла полюбить моего второго мужа, для нее Женя всегда оставался «своим», а тот «чужим». В 1961 году у Волчек и Евстигнеева родился сын Денис. Евгений Александрович так любил Дениса, что даже стеснялся об этом говорить. Но через три года Галина узнала, что Евгений встречается с актрисой их театра Лилией Журкиной, и на гастролях в Саратове Волчек собрала вещи Евстигнеева, пригласила Журкину, и сказала: «Теперь вам не придется никого обманывать». Вскоре у Евстигнеева и Журкиной родилась дочь Маша. После свадьбы Лилия Журкина ушла из театра. Они с Евгением хотели прекратить пересуды и дать Волчек нормально работать. Волчек очень страдала, но впоследствии вышла замуж, и всю жизнь переживала за Евстигнеева. Она рассказывала: «Меня привлекала его внутренняя незащищенность. Я испытывала в некотором роде что—то материнское». В 1964 году после выхода на экраны фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» к Евстигнееву пришла настоящая всенародная известность. Однако в советском кинематографе наступил период, во время которого некоторых актеров с нестандартной внешностью было запрещено снимать, «как дискредитирующих облик советского человека». Евстигнеев каким—то чудом временно оказался в числе таких актеров. И все же его кинокарьера пополнялась новыми ролями: Корзухин в «Беге», Плейшнер в «Семнадцати мгновениях весны», профессор Преображенский из «Собачьего сердца», Николай в фильме «По семейным обстоятельствам». В 1968 году он сыграл роли Калачева в «Зигзаге удачи» и Корейко в «Золотом теленке», а через четыре года снялся в роли Воробьева в фильме Рязанова «Старики — разбойники». Эльдар Рязанов говорил, что многие из режиссеров получили право считаться таковыми и стали известными благодаря участию в их фильмах Евстигнеева. «Приходил на сцену человек, невероятно естественный, органичный, талантливый, входил в кадр, в сцену и делал сразу все, что я от него хотел», — вспоминал Эльдар Рязанов. Валентина Талызина вспоминала о съемках с Евстигнеевым в фильме «Зигзаг удачи»: «Был первый день съемок «Зигзага...» Должен был прийти Евстигнеев, уже известный актер. Я нервничала, робела, ведь партнер — это все... Наконец приходит Женя. Рязанов нас знакомит. И вот тут, не знаю, почувствовал он мое волнение или не почувствовал, но, протягивая мне руку, он тихонько, как—то по—свойски сказал: «Слушай, я купил тут четвертинку, посидим потом». Я радостно с восторгом закивала и весь первый съемочный день ждала этого момента... Через день к нам присоединился Георгий Бурков, и мы не расставались уже до окончания картины. Мы так сильно сдружились, что вся съемочная группа называла нас: «Полупанов, Фирсов и Харламов» — по аналогии с неразлучными хоккеистами... Мы принимали каждый день свою дозу и прекрасно снимались до конца смены. На следующий день все повторялось... Однажды на площадку в ярости приехал Рязанов и собрал всю группу вокруг автобуса. Он начал тихо и зловеще: «Значит, так, я ни когда не думал, что вы так плохо ко мне относитесь. И я не потерплю к себе хамского отношения. Я вам всем в театры напишу телеги, чтоб там знали, как вы себя ведете. Я уверен, что в театре вы бы себе не позволили того, что позволяете в моей картине. Это надо не иметь совести, не иметь порядочности, я не ожидал от вас, это просто ужас! Женя, мне пришлось выбрать пьяный дубль. Это стыдно, Женя! А ты, Талызина, вообще монстр!» — и ушел. В группе повисло молчание... Мы разбрелись молча одеваться, гримироваться, опять эти полторы смены, опять так же холодно. Все идет нормально, приближаются пять часов. Я подхожу к Буркову и Евстигнееву и говорю: «Ну что?» Они молчат. Я говорю: «Ну так как же?» И Бурков, пряча глаза, отвечает: «Ну, ты действительно, Валька, выпьешь на копейку, а показываешь на рубль». Я говорю: «Так вы что, не дадите мне, что ли? Вы меня что, выкидываете?» И Евстигнеев сказал: «Да налей ты ей». Мы быстро приняли, и снова стало хорошо. Не помню, о чем мы говорили, но говорили много и долго. Жора философствовал. Женя что—то показывал, а я от восторга хохотала и была счастлива». В 1970 году из «Современника» ушел Олег Ефремов. В том же году вслед за ним ушел Евстигнеев. Первые роли Евстигнеева в новом театре — Хромов в «Сталеварах» и Адамыч в спектакле «Старый Новый год». Всего в 1970—е годы на сцене МХАТа Евстигнеевым были сыграны 11 ролей. В 1974 году за театральную работу Евстигнееву была присуждена Государственная премия. Сам Евстигнеев говорил: «Я всю жизнь набирал мастерство. Постепенно. У меня не было творческих взлетев или провалов. Работал, двигался. Я — характерный актер, потому и роли играл разные, преимущественно не главные. Считаю, что актер должен уметь и хотеть играть все, то есть как профессионал я должен уметь и хотеть играть и Шекспира, и Шкваркина. Другой вопрос — надо ли актеру давать играть все, что он ни пожелает, но уметь он обязан». В 1983 году Евстигнеев снялся в картине «Мы из джаза». Он с детства очень любил джаз и собрал огромную коллекцию пластинок, которые покупал у спекулянтов по бешеным ценам или привозил из—за границы. Он мог часами слушать Дюка Эллингтона, Луи Армстронга, Тома Джонса, Фрэнка Синатру, и когда ехал в машине, всегда ставил любимую кассету, отбивая ритм на руле. О Евстигнееве в обычной жизни рассказывал С. Зельцер: «Из массовых зрелищ Евгений Александрович выделял футбол. Внимательно следил за матчами чемпионата мира и Европы, Олимпиады. «А не сходить ли нам на «Спартак» с кем—нибудь?» Ложе прессы предпочитал обычную трибуну. Народ одобрительным гулом сопровождал его появление на трибуне. Стихал матерок, люди подтягивались, заговаривали, без назойливого любопытства, достойно, со знанием дела отпускали замечания по ходу игры, спорили о ситуациях, возникающих на поле. Угощали семечками и всем, чем бог послал, благо закон (сухой) еще не подоспел. Окружала атмосфера всеобщего футбольного братства. С интересом он знакомился со Старостиным, Леонтьевым, Яшиным, Логофетом. Изредка бывал с ним на хоккее. Зажигался азартом ледовых схваток, игра импонировала темпераментом, динамикой. Но футбол оставался первой и единственной любовью...» В 1980 годы в жизни Евгения Евстигнеева произошло несколько трагических событий. В декабре 1980 года у него случился инфаркт. Когда в 1983 году Евстигнеев получил звание народного артиста, больше всего этой награде радовалась его мама. А в 1984 году она умерла. В 1986 году умерла его жена Лилия. Валентина Талызина вспоминала: «Я наблюдала их отношения со стороны, и мне казалось, что Лилия серьезно больна. Для нее было очень неприятно (по—моему, это вылилось в какой—то комплекс), что Женя имел уже фантастическую славу, а она, красивейшая женщина (она действительно была необыкновенно хороша в молодости, такая американка, Дина Дурбин), оставалась как бы в стороне. Тем более, что с возрастом и болезнью она утрачивала шарм и очень резко реагировала, что к Жене все тянулись, хотели с ним общаться. Когда он приходил на съемочную площадку, то все улыбались и радовались ему, а не ей. Лиля его все время подкалывала, задевала. Но он терпеливо все сносил, старался не замечать ее подковырок». В 1988 году, после второго инфаркта Евстигнеева, в ответ на просьбу актера не давать ему новых ролей в ближайший год, Ефремов ответил: «Если тебе трудно — уходи на пенсию». Евстигнеев не понимал этой жестокости, тяжело переживал ее, и мягко упрекнул Ефремова в прессе, опубликовав заявление: «Недавно я вышел из МХАТа, вы, наверное, слышали? Не выдержал, честно говоря, нашей потогонной театральной системы, перешел на договор. У меня уже два инфаркта было, поистаскался на спектаклях. Впрочем, все свои прежние роли играю, зато знаю, что в любой момент, если будет тяжело, — могу отказаться». В конце 80—х женился в третий раз. Его избранницей стала актриса Ирина Цивина. Несмотря на значительную разницу в возрасте — 35 лет, этот брак был действительно удачным. Ирина боготворила Евгения Александровича. Цивина рассказывала: «В детстве я, как многие девочки, собирала портреты артистов. Когда я в начале 80—х приехала из Минска в Москву поступать в театральное училище, в моем дневнике была закладка — фотография Евстигнеева из «Невероятных приключений итальянцев в России», кадр, где он со сломанной ногой — веселый, озорной, но больной. Я не особенно берегла эту открытку и даже записала на ней какой—то телефон. Со странным чувством я вспоминаю теперь о ней — как о случайном знаке своей судьбы. Я училась в Школе—студии МХАТ у Василия Петровича Маркова. В конце второго курса он собрал нас и объявил, что с нами будет работать Евгений Александрович Евстигнеев — ставить «Женитьбу Белугина» Островского. Для Евстигнеева был устроен специальный показ, но он ушел молча, ничего нам не сказав. Мы гадали, кого он выберет: всем хотелось работать с ним, но он был не просто знаменитость, звезда — любимый, обожаемый нами артист. Я, суеверная трусиха, нарочно не стала читать пьесу и потихоньку выспрашивала у однокурсников, о чем она, какие в ней роли. В начале третьего курса пришел Евгений Александрович и прочитал свое распределение. Мне досталась главная героиня, Елена Кармина, чего я никак не ожидала, ведь я считалась характерной актрисой. Так мы встретились впервые — как учитель и ученица…» Евстигнеева воодушевили новые отношения, в нем появились новые силы. Галина Волчек вспоминала, что в этот период он стал менее закрытым, перестал сдерживать в себе переживания. Последней работой Евстигнеева была роль в «Игроках» 1 марта 1992 года. Драматург и сценарист Александр Свободин писал в книге «Евгений Евстигнеев — народный артист»: «Он завораживал зал одним своим появлением. Он обладал магнетизмом, каким природа наделяет избранных. Я имел горькую радость быть на его последнем спектакле. В нем были заняты звезды. Это было 1 марта 1992 года. Шли «Игроки» по Гоголю в постановке Сергея Юрского. Играли на сцене Художественного театра имени А. П. Чехова. Публика ждала его. И дождалась! Он вышел. Встал. Корпус был слегка наклонен вперед, неуправляемые мышцами руки свисали по бокам. Шея вытянута. Взгляд неподвижен. Он играл мошенника, прикинувшегося респектабельным господином. Мошенник стеснялся. Ему назначили рисунок интеллигента, но он чувствовал свою фальшь. В этом состоянии артист застыл, пережидая аплодисменты. Они его словно и не коснулись. После спектакля я зашел к нему за кулисы. Мы поговорили. Я сказал, что хотел бы посмотреть спектакль еще раз. Он наморщил лоб, перебирая в памяти свое расписание. Сказал: «Теперь только 21—го. Я завтра в Лондон лечу. Небольшая операция, так что вот...» Евгений Евстигнеев на следующий день улетел с женой в Лондон. Один из его знакомых ранее делал такую операцию у этого же врача — Тэрри Льюиса. Этот знакомый рассказывал, что на четвертый день после операции уже ходил по лестнице и пил коньяк. Ирина Цивина рассказывала: «Он говорил: «У меня столько сил и энергии, я столько еще могу сделать, а сердце, как двигатель в старой машине, не тянет. Надо только двигатель отремонтировать, и все будет в порядке». Он хотел привести себя в форму и решился ехать в Лондон. Николай Николаевич Губенко, тогда министр культуры Союза, дал деньги. Евгений Александрович нашел паузу в своем расписании. 5 марта 1992 года должна была пройти операция, ему обещали, что к 10—му числу он будет в порядке, на 17 марта был назначен «Вишневый сад», на 21—е — «Игроки», потом досъемки «Ивана Грозного» (два последних эпизода с его участием). Он относился к операции легко и, казалось, не беспокоился за ее исход. Утром 4 марта мы поехали в клинику. Ему должны были сделать обследование, маленькую предварительную операцию — коронарографию — и оставить в клинике до утра, чтобы оперировать. Пока ему делали анализы, я пошла погулять, а часа через два вернулась к нему в палату и села около его кровати. Я решила дождаться Тэрри Льюиса и врача из нашего посольства, который должен был переводить. Полчаса мы сидели вместе, шутили, разговаривали. Евгений Александрович с утра ничего не ел перед обследованием и послал меня сказать медсестре, что он голоден. Я сходила, вернулась к нему: «Через пять минут они тебя покормят». За эти пять минут он умер... Все происходило так быстро, что теперь эти события прокручиваются в моем мозгу, как ускоренная съемка в кино. Только я это сказала, вошли Тэрри Льюис и посольский врач. У Льюиса в руках был лист бумаги, он стал говорить и рисовать, а посольский врач переводил, очень быстро, без пауз: «Я ознакомился с вашей историей болезни, завтра мы будем вас оперировать, но у нас принято предупреждать пациента о возможных последствиях операции. Вот ваше сердце — он нарисовал, — в нем четыре сосуда. Три из них забиты, а четвертый забит на девяносто процентов. Ваше сердце работает только потому, что в одном сосуде есть десять процентов отверстия. Вы умрете в любом случае, сделаете операцию или нет!» В переводе слова звучали буквально так. Евгений Александрович весь похолодел. Я держала его за руку. Я увидела, как он покрылся испариной и стал тяжело дышать носом. Когда ему становилось плохо, я всегда заставляла его дышать носом, по Бутейко. Я поняла, что с ним что—то случилось. Что—то стало происходить в его сознании, он испугался этого нарисованного сердца. Я заговорила с ним, стала его утешать, и в это время какие—то люди, которых я не успела рассмотреть, оторвали меня от его руки и быстро куда—то повели. Я успела заметить на экране, где шла кардиограмма, прямую линию, но ничего еще не понимала и испугалась по—настоящему только тогда, когда меня стала утешать медсестра. Пришел посольский врач: «Наступила клиническая смерть. Но вы не волнуйтесь, его из клинической смерти вывели, он очнулся». Я слышала суету в коридоре, это Евгения Александровича срочно повезли на операцию... Четыре часа я просидела в этой комнате. Посольский врач прибегал с новостями: «Он умирает...», «Он жив». Я уже истерически смеялась над ним: все это походило на дикий розыгрыш. Я сидела у окна и смотрела через внутренний двор на окна реанимационной, куда Евгения Александровича должны были привезти после операции. Сто раз открывалась там дверь, приходили и уходили какие—то люди, но его так и не привезли. Вместо этого опять появился посольский врач: «Операция закончена, ваш муж умирает. Операцию провели блестяще, но нужна пересадка сердца» «Ну, так сделайте!» — Я была потрясена тем, как холодно он говорил: «Нельзя, это обговаривается заранее. Поэтому мы отключили его от всех аппаратов». — Кто вам дал право?! Я позвоню нашим друзьям в Австралию, мы найдем донора... Не могли бы вы продержать его хотя бы несколько дней? — Нет, это надо было обговорить заранее. Вошел Тэрри Льюис: «Я вынужден вам сообщить, что ваш муж скончался...» Через полчаса мне разрешили войти к нему... Он лежал удивительно красивый. Я обняла его и почувствовала, что он теплый... Не может быть человек теплый и мертвый... Я умоляла его не оставлять меня — это длилось, кажется, долго—долго... Я не перестаю искать объяснений его смерти. Она была абсолютно нелогична, абсурдна. Ведь я видела это своими глазами—спокойный, веселый человек умер сразу после того, как ему нарисовали его сердце и сказали: вот так вы можете умереть. И я нахожу единственный ответ: его гениальное воображение. Так же как он мог представить себе любую страну, выйдя на полчаса на улицу, так же он представил себе свою смерть... Он вошел в нее, как в очередную роль...» Евгений Евстигнеев умер 4 марта 1992 года, и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Материалы сайта Википедия Самые популярные статьи на сайте Evg-Evstigneev.ru: Биография |
 |
|
|
|